Театральное агентство "Премьера" г. Екатеринбург
Швыдкой: Подлинную историю МХАТа оберегали как государственную тайну

Это необычайно важное свидетельство о жизни Художественного театра в ее переплетении с историей более чем четырех десятилетий советского быта и бытия. И одновременно нежнейшие воспоминания о предреволюционной жизни в подмосковном селе Муравьищи, где было родовое гнездо его семьи, где в храме служил его отец, куда И. М. Кудрявцев возвращался памятью даже тогда, когда были уничтожены все следы того деревенско-церковного уклада, который предопределил его внутренний мир. Тема разрушенного мира детства и отрочества становится важнейшим контрапунктом к записям о поиске пути в жизни и искусстве. И в записях этих равновелики две фигуры, воспоминания и размышления о которых наполняют страницы дневниковых тетрадей особым светом. Как справедливо пишет Е. Шингарева, предваряя публикацию, у автора было два идеала: К.С. Станиславский в творчестве и М.А. Кудрявцев, его отец, сельский священник - в его нравственном бытие. И. Кудрявцев, "поповский сын" - так он себя нередко называл, - пытаясь найти определение для масштаба К. С. Станиславского, остановится на ветхозаветном образе "Бога Саваофа". И потом будет мучаться рефлексией - ему покажется, что, услышав это сравнение, Станиславский охладел к нему.

И.Н. Соловьева, которая стала инициатором и движителем публикации дневников И. М. Кудрявцева, вспоминает, что знала о существовании его дневников очень давно, чуть ли не со второй половины 40-х годов прошлого века. Некоторые его свидетельства попадали в мемуары его коллег и книги об истории МХАТа, но только нынешняя публикация, которая представляет 9 из 37 тетрадей, хранящихся в архиве Музея МХАТа, открывает те стороны повседневной жизни Художественного театра и ее сотрудников, которые во многом и поныне остаются тайной за семью печатями. Он не собирается покушаться на святыни и разрушать сакральные ценности. Он просто описывает ту жизнь, которой жил МХАТ в советское время по возвращении из США, когда часть труппы рассеялась по миру, выпускники Первой студии создали МХАТ-2-й, и отцы-основатели вынуждены были смириться с тем, что ученики Второй студии МХАТ стали актерами прославленной труппы. Общеизвестно письмо Вл. И. Немировича-Данченко Н.П. Хмелеву, в котором он высоко оценивает индивидуальные дарования творческих сотрудников МХАТ, по существу обновивших театр в 1924 году. Путь Кудрявцева в труппу Художественного театра был более сложным, чем у молодежи Второй студии. Он пришел к Станиславскому из студии М.А. Чехова перед первой поездкой МХАТа в США, но не решился принять участие в американских гастролях (свою роль в таком решении сыграл и М.А. Чехов). Кудрявцев с ужасом представил себе, что будет на сцене с великими "художественниками" в их прославленных спектаклях, - и сробел. По договоренности он остался ждать возвращения театра из гастролей, которые растянулись почти на три года. Поэтому, получив предложение стать актером Художественного театра, Кудрявцев оказался не то чтобы посторонним, но и не до конца своим - и для мхатовских стариков, и для учеников Второй студии, занявших важные места в театральной иерархии, особенно в связи с "советизацией" МХАТа.

Отчасти по этой причине он оказался "гениальным соглядатаем". И. Соловьева, давшая ему такое определение, не боясь его негативного оттенка, предлагает и другое - "высокоталантливый зритель". Но и этого мало. Кудрявцев был участником событий, которые он описывает проницательно, трезво, жестко. Его литературный дар рождает порой рваную экспрессионистскую прозу, хотя он умеет восторгаться творчеством и дружеством, которого ему так не хватает. Он, безусловно, субъективен, в нем живет не только опыт, но и "обида самопознания"(точнейшие слова И. Соловьевой). Но с ним невозможно спорить, когда он становится бесстрастным летописцем. Он бесстрашен в своих записях, в оценках того, что происходит в МХАТе и вокруг него (чего стоит только описание Сталина: попадись оно кому-нибудь на глаза, и Кудрявцеву не дожить до 1966 года). Он не просто описывает "сор" повседневной жизни театра и безбытного советского бытия, где любая мелочь произрастает в проблему. Его больше всего мучают неудовлетворенность собой и невозможность противостоять исчезновению искусства, которое пленяло его в спектаклях театра Станиславского и Немировича-Данченко. В размышлениях о творческой природе МХАТа он не боится задавать еретические вопросы: "Почему Худ. театр является хорошим театром, пока ставит плохие пьесы. Когда дело доходит до хороших пьес, он оказывается плохим театром? Исключение - только А. Чехов. Почему все авторы в МХАТе делаются похожими, ну, скажем, на Антона Чехова, очень хорошего автора, но не имеющего ничего общего с Пушкиным, напр., или с Шиллером". Напечатать такую фразу без комментариев и оговорок в советское время было бы невозможно. Подлинную историю МХАТа оберегали почти как государственную тайну. Реальность проступала во многом благодаря публикации архивных материалов, над которыми трудились и трудятся настоящие подвижники, вдохновляемые А. Смелянским и И. Соловьевой. Их не надо убеждать в том, что искусство МХАТа, его метод в значительной степени определили развитие мирового театра в ХХ и ХХI столетиях. И поэтому им нечего скрывать от читателей. Даже горькую правду. Такую, что содержится в дневниках И.М. Кудрявцева.