На минувшей неделе телевизионный канал "Культура" представил новый проект Анатолия Смелянского, посвященный выдающимся российским театральным художникам - Давиду Боровскому, Сергею Бархину и Эдуарду Кочергину. Автор объединил три сорокапятиминутные новеллы общим названием - "Изобретение пространства". И название это в высшей степени справедливо.
Три совсем не похожих друг на друга мастера, - ключевые фигуры отечественной сценографии второй половины ХХ и начала ХХI веков - создавали свои сценические миры, словно заново открывая возможности вертикалей, горизонталей, диагоналей, кругов и эллипсов, либо взрывающих коробку сцены, либо открывающих в ней новую неведомую гармонию. Театр - это мистерия пространства и времени, - режиссеры, художники, актеры, мастера и подмастерья - творят ее сообща, и пойди пойми, кто главный. Но выбор Смелянского вовсе не случаен, хотя в центре его программ - архивные съемки 2006 года, которые - по случаю - так и могли остаться в безвестности. Не остались. И начинаешь верить в то, что случайность - лишь высшее проявление закономерности.
Один из самых важных театральных мыслителей последней трети ХХ века и первых десятилетий народившегося ХХI, Смелянский своим зорким исследовательским видением определяет тех, кто был вровень режиссерам, преобразившим отечественный театр в минувшие шесть десятков лет. Он точно знает, что художники, укорененные в театральном ремесле, не только мастера, но и мастеровые, были свободнее своих великих коллег в волшебстве сценических фантазий. Даже, когда растворяли эти фантазии в замыслах Товстоногова, Ефремова, Любимова, Эфроса или Додина. В разговорах со Смелянским эти гениальные (вполне сознательно, без каких бы то ни было преувеличений использую подобный эпитет. - М. Ш.) преобразователи театрального искусства не выпячивают своей творческой роли. Им не надо самоутверждаться. Они самодостаточны. Они с легкостью отдают пальму первенства режиссерам, с которыми они работали. Просто потому, что знают себе цену. Им важно пространство не само по себе, - все они, каждый на свой манер, выражали в нем движение времени и вневременность бытия. Сиюминутность и большие линии истории. Они знают, что коробка сцены способна вместить все. Если к ней относиться честно, она откроет многие из своих тайн. Как, собственно, и человеческая жизнь.
"Давид Боровский, Сергей Бархин и Эдуард Кочергин - ключевые фигуры сценографии
второй половины ХХ и начала ХХI веков"
Они переживали периоды оттепельных надежд, сладостно-удушливого застоя брежневской поры, демократического возбуждения горбачевской перестройки, распад СССР, открывший капиталистическое неведомое и консервативную ностальгию по никогда не бывавшему. Они жили тем, чем жил народ огромной распадающейся страны.
Их человеческие и творческие судьбы уникальны. Внук академика архитектуры Сергей Бархин, киевский мастеровой Давид Боровский, крещеный тюремными крестами Эдуард Кочергин по-разному пришли в мир искусства. В их жилах текла разная творческая кровь. Но все они обладают бесстрашием в созидании, опираясь на традиции тех великих открытий, что были совершены гениями первой половины ХХ века. Они не стеснялись забираться им на плечи, чтобы обрести новую свободу. В советском и российском театре ХХ века было немало выдающихся спектаклей. И среди их создателей всегда можно найти имя одного из тех мастеров, которым посвящен цикл "Изобретение пространства".
Они не завидовали друг другу. В их общении торжествовала царственная дружественность. Никогда не забуду, как в конце 70-х годов прошлого века на Таллинской сценографической биеналле каждый из них требовал, чтобы я подошел к Софье Марковне Юнович, замечательной художнице и прелестной женщине, и объяснился в любви к ее работам и к ней самой. Они не боялись соперничества. И щедро делили свою любовь с окружающими их коллегами. Именно поэтому Смелянский ведет свой рассказ из музея-мастерской Давида Боровского, ушедшего тринадцать лет назад, вскоре после их последнего разговора, не боясь обидеть двух других своих собеседников. Разные, они все же одного корня в искреннем и благоговейном отношении к театру.
В самом начале своего рассказа о Сергее Бархине Смелянский вспоминает строки, написанные Давидом Боровским: "А вот идет Бархин...", разгадывает в них внутренний ритм белого стиха и с невероятным музыкальным чутьем, умением извлекать поэзию из прозы жизни, выдержит его ритм и энергию во всем своем повествовании. Поддержанный режиссером Алексеем Шеметовским, который тщательнейшим образом сопрягает изобразительное и музыкальное, доказывая, что телевизионная программа в талантливых руках не уступает по выразительности кинематографу, Смелянский словно возвращается в пору своей юности, когда он завораживал горьковское студенчество своими чтецкими талантами. В новой работе он еще раз утверждает свое глубинно театральное происхождение, которое часто не совпадает со справкой из паспортного стола.
"Они не завидовали друг другу. В их общении торжествовала царственная дружественность."
Юноша из Горьковского пединститута, занявшийся в студенческие годы Михаилом Булгаковым, сам оказался героем театрального романа, который длится уже многим более полувека. Зачарованный сценой еще в Горьковском театре юного зрителя, коротко проработав в Центральном театре Советской армии, отдав почти сорок пять лет Московскому Художественному театру в пору дерзаний и терзаний двух Олегов - Ефремова и Табакова, сохранивший Школу-студию МХАТ в период исторических перемен, Смелянский по сей день сохранил наивную веру в то, что подлинное бытие существует лишь в волшебной коробке театрального пространства. И это помогает жить.
