Как "Юнона и Авось" стали знаменем "Ленкома".
Поэму "Авось" поэт Андрей Вознесенский написал в 1970 году. Подзаголовок поэмы был витиеват: "Описание в сентиментальных документах, стихах и молитвах славных злоключений Действительного Камер-Герра Николая Резанова, доблестных Офицеров Флота Хвастова и Довыдова, их быстрых парусников "Юнона" и "Авось", сан-францисского Коменданта Дон Хосе Дарио Аргуэльо, любезной дочери его Кончи с приложением карты странствий необычайных".
Поэма хулиганская, отчаянная - как настоящая любовь.
Ей на роду было написано: стать знаменем "Ленкома".
Будущий спектакль задумали в 1978 году.
"Сочиняя поэму, - напишет худрук "Ленкома" Марк Захаров, - поэт, конечно, не предполагал, что она явится поводом для более чем странного сценического произведения, именуемого то рок-оперой, то современной оперой, то мюзиклом, то музыкальной комедией, то музыкальной драмой, то просто музыкальным спектаклем".
"Работая над оперой "Юнона и Авось", - подтвердит Андрей Вознесенский, - я понял, как каторжно работать с театром. А началось с того, что Марк Захаров пытался увлечь меня сделать оперу по "Слову о полку Игореве"..."
Со временем воспоминания Вознесенского, Захарова и Рыбникова - поэта, режиссера и композитора - усложнятся полутонами, мимолетными тенями. Но вот тогда - сейчас и здесь - рождалось чудо, никому пока не было дела до авторских прав, никто не ревновал, не взвешивал вклад каждого на аптекарских весах, не обнаруживал, что религиозными мотивами пожертвовали в угоду любовной линии... Ничего этого, к счастью, не было - а если и случится потом, то главное уже будет сделано. Чудо - случится.
В 1978-м, по словам Марка Анатольевича, "Андрей Андреевич внимательно выслушал наши неуверенные суждения и кисло усмехнулся. Андрей Андреевич был прав в своей улыбке". Это когда вместо "Слова о полку Игореве" Вознесенский предложил свою поэму "Авось". Захаров напишет смутно: "Первое впечатление от поэмы "Авось", помню, было не самым обнадеживающим. Поэтов у нас не всегда понимают сразу..."
Но потом Захаров с Рыбниковым пришли к выводу, что Вознесенский "сочинил, конечно же, прекрасную поэму. В ней содержался в каком-то спрессованном состоянии довольно мощный энергетический заряд. Постепенно ощупывая слова, сочиненные, сконструированные, свинченные и услышанные поэтом, мы с композитором ощутили некое волнение и смутную надежду. Надежда в театре всегда должна быть смутной".
Рыбниковская мощная музыка, заметит Вознесенский, соединила обрядовые мотивы и достоевский "рок". В процессе создания либретто персонажи выпадали и возникали из небытия. "Пришлось вписывать целые арии и сцены".
В либретто вошли строки из писем Резанова. Вошли стихи из цикла "Мой Микеланджело", "Строки Роберту Лоуэллу", самые известные хиты оперы - "Сага", "Белый шиповник" - взяты из написанного уже после поэмы "Авось". Герой бросает вызов судьбе - и роковая тень ползет за ним по пятам в "Монологе Резанова": "Божий замысел я исказил, / жизнь сгубив в муравейне. / Значит, в замысле не было сил. / Откровенье - за откровенье".
Были, напротив, стихи, имевшие прямое отношение к сюжету, - но не вошедшие ни в поэму, ни в либретто оперы. Скажем, строки Вознесенского, касавшиеся равновесия мира, гармонии Востока-Запада. "Из дневника графа Резанова" - альковная версия: "Разве мыслимо было подумать, / что в Нью-Йорке, как некогда встарь, / разметавшись, уснем на подушке, / словно русско-английский словарь. / Мировые границы отринем. / Будут стулья в шикарном тряпье. / Засыпая, ты скажешь мне: "Дриминг"... / "Дрёма, дрёма", - отвечу тебе".
Версия, политически заостренная, - в "Русско-Американском романсе" Резанова: "И в моей стране, и в твоей стране до рассвета спят - не спиной к спине. <…> Идиотов бы поубрать вдвойне - И в твоей стране, и в моей стране..."
Этих строк в спектакле нет - зато появилась "Свадебная песня", ставшая пьянящим финалом. "Аллилуйя возлюбленной паре! / Мы забыли, бранясь и пируя, / для чего мы на землю попали - / аллилуйя любви, аллилуйя!"
Как так, аллилуйя - земному чувству? Аллилуйя - простому смертному со всеми его страстями, заблуждениями и заморочками? "Аллилуйя" со сцены пьянила дерзостью, ощущением нарушенной границы дозволенного.
А ничего, дозволили. Предыдущая постановка Марка Захарова на музыку Алексея Рыбникова - "Звезда и смерть Хоакина Мурьеты" - была разрешена с двенадцатого раза. "Юнону и Авось" приняли сразу. Что помогло? Конечно, хлопотали многие. Вознесенский вспоминал среди них и композитора Щедрина, и писателя Солоухина. Но помогла Божья Матерь.
По версии Марка Захарова, отправиться к ней за помощью предложил Вознесенский. По словам поэта - наоборот, Захаров. Играли оба - да теперь уж это вряд ли существенно.
Вот что вспоминал Вознесенский:
"Андрей, у меня на примете есть еще кое-кто, который может помочь", - сказал неуверенно Захаров.
- Поехали!
Такси затормозило у Елоховского собора. "Зайдем", - предложил Марк. Мы поставили свечки у иконы нашей героини - Казанской Божьей Матери. Я купил три образка нашей Матери-заступницы. И отвез их Караченцову и Шаниной.
Наутро оперу разрешили.
Может быть, Марк ночью и звонил кому-то. Но, как писал поэт: "Какое здесь раздолье вере!".
Девятого июля 1981 года на сцене Московского театра им. Ленинского комсомола случилась премьера.
Началась головокружительная летопись спектакля "Юнона и Авось". Среди тех, кто был причастен к постановке - художник Олег Шейнцис, великий танцовщик Большого театра Владимир Васильев (танцы, пластические этюды). А рок-группа - она же вокально-инструментальный ансамбль - "Аракс"!
На премьеру, по словам Марка Анатольевича, своего рода доносом сразу откликнется западногерманский журнал "Штерн". Захаров заучил этот текст почти дословно: "Звуки горячего рока доносятся до стен Кремля... В связи с тем, что религия в Советском Союзе почти полностью уничтожена, единственное религиозное питание для молодежи осуществляет ныне московский Театр имени Ленинского комсомола". Сигнал капиталистических товарищей тут же рассмотрели на спецзаседании бюро столичного горкома партии. Ограничились "строгим указанием" режиссеру.
А знаменитый Пьер Карден, друг Вознесенского, позвонит напрямую Юрию Андропову, заручится согласием генсека и устроит в 1983 году немыслимые трехмесячные гастроли в Париже. В его роскошный ресторан "Максим" вся труппа будет ходить, как в столовую. Пресса захлебнется в восторгах, и спектакль с легкой руки того же Кардена на месяц еще перекочует в Нью-Йорк - и снова успех, и снова...
Мирей Матье признается в любви Елене Шаниной.
Со временем появятся в спектакле новые Кончиты, но первой любовью зрителей навсегда останется Шанина. В одном из юбилейных посвящений "ленкомовцам" поэт напишет: "Двадцать лет, как раскоряченных / политических слепцов / дразнит с юною горячностью / Николай Караченцов. Сероглазый зайчик, Шанина / начала парад Кончит..."
Бессменный Резанов - Николай Караченцов и Андрей Вознесенский, по словам жены актера Людмилы Поргиной, станут "как братья". Их на полчаса примет папа римский в Ватикане ("В Папскую библиотеку/ дух Иванова наведывался./ И шуршал рукав папирусный./ Был по времени обед".) Тогда же будет и "разрешено Караченцову дегустировать Папского замка вино".
Много лет спустя Караченцов попадет в автомобильную аварию, в спектакль войдут новые Резановы.
А тогда Карден в Париже после "Юноны" подарил Александру Абдулову (он играл и Фернандо Лопеса, и "еретика", и "человека от театра") щенка жесткошерстной таксы жутко голубых кровей. Захаров записал: "Андрей Вознесенский в своих новых стихах воспел этот подарок Кардена, который был еще в самолете назван Авоськой. (Настоящее имя: Юссела де Фан Шассер.) Стихи Вознесенского опубликовала газета "Правда", что еще больше подняло престиж этого странного зверя, которому на французской таможне отдавали честь, - в таком изумительном порядке были оформлены все его выездные документы, а к зеленой сумке было приложено фирмой специальное высококалорийное питание и набор собачьих игрушек. И то и другое пользовалось у коллектива огромным успехом..."
Потом ушел из жизни Абдулов. Потеря для театра была страшная. Но "Юнона и Авось" оставались жить.
В 2001 году Вознесенский рассказывал: "Недавно Марк подошел ко мне: "Ты знаешь, в "Аллилуйя" надо изменить "жители XX столетия". Я написал: "Дети XXI столетия". И вместо "К концу идет XX век..." - "Нам достался XXI век". Дальше можно петь: "Нам XXII достался век", "Нам XXIII достался век". Так что три века спектаклю обеспечены. Я думаю, что так и будет, потому что всегда будет цениться подлинная любовь и это чувство безоглядности. Все остальное ерунда - политика, коррумпированность всех, и либералов, и правых, и левых..."
Смысл оперы, заметил Вознесенский, меняется сам собой - в рифму изменчивому времени.
В день восьмидесятилетия поэта худрук Захаров вспомнит его словами благодарности - за то, что "раздвинул границы русской словесности" и внес "вклад в строительство московского театра "Ленком". И прочитал написанное поэтом специально для спектакля, незабываемое: "Мы, дети полдорог, нам имя Полдорожье... / <...> Прости меня, земля, что я тебя покину. Не высказать всего... Жар меня мучит, жар... Не мы повинны в том, что половинны. / Но жаль..."
Потом "Юноны" будут размножаться по стране и десятилетиями идти в самых разных театрах. Потом у композитора Рыбникова появится свой театр, и в нем своя "Юнона и Авось. Авторская версия". Композитор в своей постановке исправит "недоработки" спектакля Захарова: "...тема любви с Кончитой, конечно, важна, но... Главное, что за героем постоянно следят глаза Богородицы". Но…
По этому поводу можно сказать одно. Ленкомовские "Юнона и Авось" останутся первой любовью - и этого уже не изменить. Как бы решительно ни менялись времена - "Юнона и Авось" становятся только свежее.
"Минет век, но со слезами / будут спрашивать билет, / пока зрительницам в зале / будет по шестнадцать лет", - предрекал Вознесенский.
И то сказать - есть же все-таки вечные ценности. Солнце всходит на востоке. Волга впадает в Каспийское море. В "Ленкоме" идет "Юнона и Авось".
И на спектакль Марка Захарова всегда - ни одного свободного местечка.
26 сентября 2019 года
