Народный артист России худрук Малого драматического театра в Санкт-Петербурге Лев Додин вновь побывал в Воронеже в рамках Платоновского фестиваля. На встречу с ним записывались заранее. Многие театралы видели спектакли мастера на гастролях или по каналу "Культура", кто-то только посмотрел его "Братьев и сестер" - шестичасовую попытку понять (на примере изможденной послевоенной деревни), где русский человек берет силы для жертвенности.
О работе
- Важнее вопрос не "над чем я работаю?", а "зачем?". Чем ты взрослее, тем чаще им задаешься. Театр имеет смысл только тогда, когда ты пережил в нем потрясение. Только оно меняет человека. В юности мы мечтали сыграть спектакль так, чтобы у зрителя случился инфаркт. Сегодня я за то, чтобы инфарктов не было, потому что сам их перенес. И понимаю, что перемен не добиться. Но зритель должен пережить какую-то секунду потрясения и обнаружить, что способен сострадать другому так, как не сострадал никогда. Обнаружить, что еще кто-то чувствует точно то же, что и он. Преодолеть одиночество. Способность сострадать другому - это и способность сострадать себе. Пусть она приходит на секунду. Секунда человечности - это очень много. Если мы будем честны, то поймем, как много времени бываем не человечны друг к другу и к себе.
О простом и элитарном
- Искусство аристократично в том смысле, что его создает узкий круг людей. Но демократично, потому что рождено народом. Театр начался с того, что человек разыграл удачную охоту, чтобы ему повезло убить настоящего зверя. Или чтобы компенсировать чувство потери после неудачи. Лучшие произведения искусства рождены для всех. Другое дело - их смысл не до всех доходит сразу. Я уверен, что каждый способен воспринять любое искусство: сначала на своем уровне, потом на более глубоком. К зрителю можно обращаться в "комиксах", доводя форму до демократической простоты. А можно сохранять элитарную "непростоту" - и люди будут постепенно ею проникаться. По себе-то каждый из нас знает, что такое непростота. Когда я слышу "публика - дура", то думаю, что говорящий меряет по себе.
Об иерархии и праве голоса
- Артистами сегодня называют всех подряд, в том числе развлекателей, а это разные профессии. До революции различали, например, понятия "писатель" и "литератор". Общество со временем выделяло тех немногих, кого можно назвать писателями. Сегодня иначе. Говоря языком экономики, предложение рождает спрос. У нас возникает спрос на то, что абсолютно не нужно. В том числе и в области, так сказать, культуры. Потеря иерархии - очень опасная вещь. Она происходит повсеместно. Тебе кажется, что если ты имеешь право голоса на выборах, то имеешь его и во всем остальном. А есть много того, в чем твое право голоса очень мало. Нужна внутренняя работа, чтобы его вырастить. И чем больше ты ее проводишь, тем лучше понимаешь, что далек от того, чтобы выносить вердикт. Я и себя осаживаю, когда мне не нравится чей-то спектакль. Я имею право не понимать. Но пусть рассудит время.
"Никогда не надо утверждать, что какой-либо новый ход, жанр, прием - абсолютно невозможный, плохой и неправильный."
Об инновациях в искусстве
- В силу малого образования, незнания прошлого, долгого существования "железного занавеса" у нас часто считают инновацией то, что на Западе уже отживает свое. Например, спектакли-"бродилки". Я такой видел в Венесуэле в 1987 году. В каждом месте новация приходит в свое время: Москве уже вроде бы хватит, а в Энске все только начинается… Что-то останется в культуре, что-то нет.
Никогда не надо утверждать, что какой-либо новый ход, жанр, прием - абсолютно невозможный, плохой и неправильный. Мне лично не близко очень многое из того, что происходит на сцене. Мне нравится театр о людях и театр для людей, которого стало мало. Но это ничего не значит. Может быть, театр, который мне не близок, перерастет в театр для людей. Надо терпеть! Надо пытаться объяснить себе, зачем это придумали, что-то же там имели в виду?
Молодым хочется быть в тренде. Всюду рэп - ну вот пусть он будет и в спектакле. Это непростой вопрос: должно ли быть в театре то, что вокруг нас, или нужно что-то совсем особенное - но имеющее отношение к тому, что вокруг. Сегодня кажется, что надо обязательно использовать новые технологии. Это бывает эффектно - но и опасно. Технологии лишают театр его собственного языка.
В театре главное - живой человек, его голос, его глаза, его шепот. Мы в жизни от этого уже отвыкли - у нас телевизоры, микрофоны… Мы так мало общаемся - все на ходу, по телефону. Часто вижу - молодой человек с девушкой лирически сидят на скамейке, и оба в телефонах. С кем они там переписываются? Может, друг с другом? Да бросьте и поцелуйтесь!
О борьбе за общее счастье
- Наверное, во всех странах и во все времена были люди очень богатые и очень бедные. Такова природа общества, которое создает человек. И всегда была мечта, что когда-то станет иначе. Когда очередная попытка осуществить эту утопию входит в фазу обострения - возникают трагедии гораздо более страшные, чем будничная несправедливость. Начинается взаимоуничтожение, бедные изводят не богатых, а самих себя. Андрей Платонов в "Котловане" и "Чевенгуре" выразил это сильнее всех в мире. Он писал о попытках построить коммунизм, будучи искренним и истовым коммунистом. Но поскольку он был гениален, правда у него говорила сама за себя… Мы смертны, и из-за этого порой кажется, что можно уничтожить людей во имя чего-то большего. Возникает понятие справедливой войны… Но именно потому, что мы смертны, каждая секунда жизни неоценима. Жизнь человека дороже каких бы то ни было достижений. Мы должны беречь друг друга. И себя. Если себя не бережешь, то и других не можешь, потому что ты, стало быть, уважаешь в себе не человека, а свою власть, свою особенность…
Должно ли искусство быть "приличным" и "нормальным"?
- Искусство всегда нарушало табу, шло на неизведанные и часто запретные территории. Мы многого не знаем из истории. Роман Флобера "Мадам Бовари" подвергли суду за разрушение нравственных норм и развращение читающей публики. Сегодня это безобидное произведение. У Достоевского почти все книги принимали в штыки. У забытого ныне писателя Боборыкина были тиражи на порядок выше. "Бесов" проклинали и правые, и левые - одни как клевету на святую Русь, другие как клевету на демократическую Россию. И никто не понял, что это великое пророчество о том, что мы теперь пережили и не раз еще переживем.
Табу должны нарушаться. Вопрос в том, насколько осмысленно и художественно это делается. У нас в "Братьях и сестрах" (в 1985 году. - Прим. "РГ") разделись мужчины - вы не представляете, сколько мук с начальством я претерпел по поводу этой сцены в бане. Чего мне только не говорили о некоторых мужских свойствах. Разглядывали то, что я не мог разглядеть! (Голые актеры в спектакле сидят спиной к залу. - Прим. "РГ".) В "Пьесе без названия" по Чехову у нас впервые обнажились женщины. По-моему, это было прекрасно и чисто по внутренним намерениям. Человеческое тело для меня одно из самых прекрасных Божиих творений, просто мы его стесняемся. В спектакле "Жизнь и судьба" тоже есть момент, когда актриса обнажается. Кто-то из зрителей меня спросил: "А вот это… ничего?" Я уточнил: "Вам это помешало смотреть?" Нет, говорит, но я все думаю, а так можно или нет? Ну, если вам смотреть не помешало, то зачем об этом думать?
Обнажение для продажи и специфического интереса - конечно, пошлость. Но ведь можно отличить, где пошлость, а где эротика как необходимый элемент искусства.
Однажды я сказал, что готов слышать мат со сцены. Меня так стали ругать в Петербурге! Грешен, в моем Gaudeamus"е тоже когда-то звучали матерные сочетания. Спектакль про армию не может идти на чеховском языке! Потом артисты достигли такой внутренней напряженности, что и без мата все стало понятно. В фильме Звягинцева "Левиафан" пару раз встречается обсценная лексика - но там моменты, в которые русский человек иначе сказать не может. Когда же мат служит просто способом вызвать шок, удивить и обратить на себя внимание, он меня раздражает.
26 июля 2019 года
